На этом маршруте ходило только два троллейбуса, и маршрут-то был под номером два. Моя остановка, где я каждый день садился в этот троллейбус по пути домой из военного училища – “системы”, как мы её называли, была конечной на самой окраине города. Октябрь ещё только начинался, но по-ноябрьски колючий ветер, кружа и загоняя побуревшие листья в лужу, распластавшуюся на дороге, заставлял, поёживаясь, запихивать руки поглубже в карманы и втягивать шею в поднятый воротник кителя. В Советской Армии, по крайней мере, для рядовых, было только два времени года – лето и зима. Для армии пока ещё было лето, а зима должна была наступить только через неделю – другую по приказу Министра Обороны.
Я – заматеревший курсант пятого курса, одиноко стоял на краю тротуара, привалившись спиной к жёлтому, чуть покосившемуся столбу, обозначающему остановку, и уныло разглядывал листья-кораблики, снующие возле моих армейских ботинок по поверхности мутноватой воды. Мысли были невесёлые. Вспоминалось, что я всегда хотел быть моряком, грезил о штормах, кают-компании, и, почему-то, Сингапуре. Теперь с Сингапуром меня уже ничто не свяжет. Теперь впереди только дальние, Богом забытые гарнизоны, бесконечные “через день – на ремень”, - дежурства, и, что меня больше всего страшило – мытарства со всем этим авиационным радиобарахлом, в котором я ничего не смыслил. Но назад пути не было. Отец – начальник медслужбы нашей системы, мною распорядился просто. Чтобы я перестал “шалберничать”, и “в лучшем случае не определился в свинопасы”, впихнул меня на выправление мозгов туда, куда мог.
- Простите, вы давно троллейбус ждёте? – Услышал я за спиной хрипловатый голос.
Повернувшись вполоборота в сторону появившегося попутчика, и, не вынимая рук из карманов, я было уже начал изрекать что-то наподобие: – “Затрудняюсь сказать точно, на часы не смотрел…”, но голос мой замер на полуслове. Передо мной стоял Плюмбум – наш школьный учитель биологии. Химию он никогда не преподавал. Но эта, как говорили в нашей системе “кликуха”, ему очень подходила. Приземистая, расплывшаяся и тяжёлая на вид фигура его действительно напоминала кусок свинца. Ещё большее сходство со свинцовой массой ему добавляло одутловатое рябое лицо с сероватым оттенком.
-Здравствуйте, – сказал я машинально, так и не докончив начатую фразу. Ни имени, ни отчества его я уже не помнил, а, может быть, и не знал никогда, потому что уж что-что, но уроки биологии не прогулять было как-то несолидно. А если уж и приходилось на них присутствовать, то такому заскорузлому троечнику как я, заниматься этой биологией было ну совершенно недопустимо.
Плюмбума мы не любили. Скорее, не так – относились к нему с равнодушной снисходительностью, а кто причислял себя к “аристократии”, те и вовсе презирали. Юность глупа и жестока, поэтому причина для такого отношения была очень проста. Плюмбум неизменно появлялся на уроках в чёрном однобортном совершенно изношенном костюме, с обмахрившимися, прихваченными нитками обшлагами. Но больше всего в глаза бросался вышарканный до подкладки край нагрудного кармана, к которому была пришпилена авторучка. Эта прореха как орденская лента светилась сероватой подкладкой и поблёскивала прижимом авторучки. Все учителя, а их - мужчин, было в нашей школе всего трое - ещё “физрук” и “англичанин”, обязаны были носить галстук. Был он и у Плюмбума, но какой – я уже совершенно не помню. Ясно только, что с костюмом он был, наверняка, ровесник. Но брюки! Брюки, потёртые до блеска, были всегда отутюжены.
- Здравствуйте, юноша, – с теплотой в голосе ответил Плюмбум, удивлённо вскинув лохматые брови, и, немного пожевав губами, выдал дежурную фразу: - Холодновато нынче, не так ли?.
Понятно, что он меня совершенно не помнил – прошло ведь лет шесть, наверное, и моё приветствие его слегка удивило. Но напрямую спросить – знаю ли я его, если здороваюсь, что-то ему не позволяло.
Плюмбум, так же поеживаясь, как и я, старался поплотнее себя укутать в коротенький, не сходящийся на животе плащик, который когда-то был, наверное, коричневого цвета.
Смотреть на него удивлёнными глазами было как-то неловко, но по-другому не получалось. Моё внимание приковали его пиджак, тусклой зеленью светившийся на животе и такого же оттенка брюки - пообтрёпанные снизу, но старательно выглаженные и слегка нависающие над стоптанными, но так же старательно начищенными полуботинками.
Когда в первый раз Плюмбум появился на уроке в новеньком, изумрудного цвета костюме, класс наш онемел, не в силах привычно пробормотать ответное “Здравствуйте”. Плюмбум сиял. Обычно он всегда прятался за высокой трибуной, которая, наверное, для того у него и была в кабинете биологии. Нет, весь урок Плюмбум торжественно похаживал вдоль доски и, гордо вскинув голову, вёл монолог о биологических премудростях. Он был горд и счастлив. Он был пьян от одной только мысли, что сегодня и потом, надолго, он одет, может быть лучше, чем другие учителя, лучше даже, чем некоторые аристократы, сидящие перед ним за партами! Нетрудно было понять, что такие счастливые дни в его жизни выпадали очень редко.
Скоро к новому костюму Плюмбума привыкли. Возможно, даже забыли, что он когда-то носил другой - старый и совершенно потрёпанный. Да и биология у нас вскорости закончилась.
- Да, холодновато, – промямлил я, вытаскивая руки из карманов. Что дальше говорить я не знал, да и Плюмбум, видно, тоже. Помолчав и опять пожевав губами, Плюмбум, наконец таки, нашёлся.
- Из “Алксниса”, молодой человек? – То ли спросил, тот ли утвердил свои познания в курсантских погонах мой бывший педагог.
- Да, вот, учусь помаленьку, – честно признался я. Насчет “помалень-ку” я был предельно честен.
- Это хорошо, это хорошо, – дуплетом и очень тепло произнёс Плюмбум, покачав головой, желая, видимо, увеличить степень своего одобрения.
Очень захотелось что-нибудь сострить по поводу его “хорошо” и моего “помаленьку”, но слишком уж по-доброму он на меня глядел, и это меня тормозило – не обидеть бы… Какая-то жгучая жалость к этому человеку зашевелилась внутри, расползалась, пощипывая изнутри кожу. В мозгу вертелось “что ж ты так…, что ж ты так…”, и я уже старался не смотреть на его костюм, тот самый, когда-то изумрудного цвета, сделавший его таким счастливым чуть ли ни десять лет тому назад. Что-то я начинал понимать. Не жадность, не скупость властвовали им, а что-то тяжёлое, свинцовое, лежало на этом человеке, одевающее его в эти почти в лохмотья. Это была нищета. Обыкновенная бедность школьного учителя - отца теперь уже, наверное, великовозрастных детей – возможно оболтусов, которых надо кормить и добывать для них, как бы сейчас сказали, “прикид” гораздо лучше своего. А ещё, наверное, тяжело больная, нигде не работающая жена…
Судьбе было угодно подшутить надо мной так, что, начиная от лейтенантских погон, я вволю поел горького преподавательского хлеба, с муками сбрасывая с себя груз многолетнего шалопайства. И уже потом, много лет спустя, вспоминая эту встречу с Плюмбумом, острая обида начинала колоть сердце. Ведь - все, все! Все, кто “стоит на ногах”, сидя в чиновничьих креслах, или пишет законы, подкрепляясь в спецбуфете бутербродами с икрой, научились читать, писать, считать, думать, много чего знать, уметь видеть и понимать увиденное благодаря таким вот Плюмбумам, о которых они сразу же забыли, выпорхнув в большую жизнь. А эти Плюмбумы, отдававшие свою душу по частям всем и каждому, остались там же, придавленные свинцовой тяжестью нищеты, вечерами штопающие носки и тщательно разглаживающие потёртые брюки. Почему, ну почему в нашей непутёвой стране всегда так!?
Неловкость обоюдного молчания нарушил неторопливо разворачивающийся на кольце троллейбус.
- Вот, наконец-то, хоть чуть-чуть погреемся, - весело сказал Плюмбум, пошаривая правой рукой во внутреннем кармане своего плащика..
Не знаю почему, но ехать мне с ним вместе было не в моготу.
- Нет, вы знаете, я тут товарища жду, – соврал я.
- Ну, ну. Товарищ-то, поди, в юбке, – подмигнул Плюмбум, и, пыхтя, полез по ступенькам..
Зашелестели закрывающиеся двери троллейбуса, и он медленно, разгоняя лужу в стороны, двинулся к другому кольцу. Я долго провожал его взглядом до тех пор, когда выгоревший берет Плюмбума, неказисто пристроившийся на его голове, перестал просвечивать сквозь заднее стекло.
Спасибо тебе, Плюмбум!
Эфиопия, 2003г.
